Неточные совпадения
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора
с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон,
с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать
говорить с братом о своем решении жениться.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут
говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не
с тем усилием и односторонностью
говорил, как
профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать
профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения,
с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Вы не можете представить себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, —
говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и
с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок,
с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова,
говорят о
профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты
говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов.
С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев
говорил...
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный
профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом
с ним длинный, сухолицый человек
с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом
говорит...
— Преумный,
с какими познаниями: по-гречески только
профессор да протопоп в соборе лучше его знают! —
говорил другой. — Его адъюнктом сделают.
«Извольте взять билет», —
с приятностью
говорил ему
профессор.
Надобно вам сказать, что этот
профессор был не то что глуп, а словно ушибен:
с кафедры
говорил довольно связно, а дома картавил и очки все на лбу держал; притом ученейший был человек…
Студенты
говорили, что,
с его поступлением, партия хороших
профессоров заметно усилилась.
Только тут студенты замечают ее и раскланиваются, и в тот же миг уводят
с собою своего
профессора; его сборы были слишком недолги, он все еще оставался в своем военном сюртуке, и она гонит его, — «оттуда ты ко мне?»
говорит она, прощаясь.
Вы,
профессор N (она назвала фамилию знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший
с ним о вашем деле, знаете друг друга за людей достаточно чистых, чтобы вам можно было
говорить между собою о дружбе одного из вас
с молодою девушкою, не компрометируя эту девушку во мнении других двух.
— Вот был профессор-с — мой предшественник, —
говорил мне в минуту задушевного разговора вятский полицмейстер. — Ну, конечно, эдак жить можно, только на это надобно родиться-с; это в своем роде, могу сказать, Сеславин, Фигнер, — и глаза хромого майора, за рану произведенного в полицмейстеры, блистали при воспоминании славного предшественника.
Говорили, будто в детстве он был похищен из зажиточной семьи бандой слепцов,
с которыми бродил, пока известный
профессор не обратил внимания на его замечательный музыкальный талант.
Прошло пять лет лечения в Швейцарии у известного какого-то
профессора, и денег истрачены были тысячи: идиот, разумеется, умным не сделался, но на человека,
говорят, все-таки стал походить, без сомнения,
с грехом пополам.
Целую неделю Вихров горел как на угольях.
Профессора он видел в университете, но тот ни слова не
говорил с ним об его произведении.
Но как ни уговаривала Раиса Павловна своего Ришелье, как ни старалась поднять в нем упадавший дух мужества, он все-таки трусил генерала и крепко трусил. Даже сердце у него екнуло, когда он опять увидал этого генерала
с деловой нахмуренной физиономией. Ведь настоящий генерал, ученая голова,
профессор, что там Раиса Павловна ни
говори…
А бедняга-«
профессор» только озирался
с глубокою тоской, и невыразимая мука слышалась в его голосе, когда, обращая к мучителю свои тусклые глаза, он
говорил, судорожно царапая пальцами по груди...
Тыбурций ел
с расстановкой и, повинуясь, по-видимому, неодолимой потребности
говорить, то и дело обращался к «
профессору» со своей беседой.
Дулебов. Ах да… я смешал… Полевого… Николай Полевой. Он из мещан… По-французски выучился самоучкой, ученые книги писал, всё
с французского брал… Только он тогда заспорил
с кем-то…
с учеными или
с профессорами… Ну, где же, возможно ли, да и прилично ли! Ну, ему и не велели ученых книг писать, приказали водевили сочинять. После сам был благодарен, большие деньги получал. «Мне бы,
говорит, и не догадаться». Что вы так печальны?
Когда я вошел в музей
профессора, Изборского окружала кучка студентов. Изборский был высок, и его глаза то и дело сверкали над головами молодежи. Рядом
с ним стоял Крестовоздвиженский, и они о чем-то спорили. Студент нападал.
Профессор защищался. Студенты, по крайней мере те, кто вмешивался изредка в спор, были на стороне Крестовоздвиженского. Я не сразу вслушался, что
говорил Крестовоздвиженский, и стал рассматривать таблицы, в ожидании предстоявшей лекции.
Из разговоров их я также узнал, что Яковкин был прямо сделан ординарным
профессором русской истории и назначался инспектором студентов, о чем все
говорили с негодованием, считая такое быстрое возвышение Яковкина незаслуженным по ограниченности его ученых познаний.
— Владимир Ипатьич, что же вы толкуете о мелких деталях, о дейтероплазме. Будем
говорить прямо: вы открыли что-то неслыханное, — видимо,
с большой потугой, но все же Иванов выдавил из себя слова: —
профессор Персиков, вы открыли луч жизни!
Виктор принялся
говорить, глядя в потолок, не спеша и в нос, о театре, о двух ему знакомых актерах, о какой-то Серафиме Серафимовне, которая его «надула», о новом
профессоре Р., которого обозвал скотиной, — потому, представьте, что урод выдумал? Каждую лекцию
с переклички начинает, а еще либералом считается! В кутузку я бы всех ваших либералов запрятал! — и, обратившись наконец всем лицом и телом к Фустову, промолвил полужалобным, полунасмешливым голосом...
— Варвару Александровну Мамилову… Чудо! Вообразите себе:
говорит, как
профессор; что за чувства, что за страсти! И вместе
с тем эти синие чулки бывают обыкновенно страшные уроды; а эта, представьте себе, красавица, образованна и учена так, что меня просто в тупик поставила.
Теперь уже всякий гимназист, всякий кадет, семинарист понимают многие вещи, бывшие тогда доступными только лучшим из
профессоров; а они и теперь
говорят об этих вещах
с важностью и
с азартом, как о предметах высшего философского разумения.
Профессор говорил: «Что делать
с тупоумным учеником, который на экзамене отвечает слово в слово по скверному учебнику?» А ему отвечали: «Что же делать ученику, ежели
профессора и вообще знающие люди презирают составление учебников и предоставляют это дело какому-нибудь г. Зуеву?»
Профессор говорил: «Если ученик не знает географии, то, читая, например, историю, не могу же я замечать ему, что Лион находится во Франции, а Тибр течет в Италии…» А ему отвечали: «Отчего же бы и нет?
Когда общество опять потребовало от них слова, они сочли нужным начать
с начала и
говорить даже не о том, на чем остановились после Белинского, а о том, о чем толковали при начале своей деятельности, когда еще в силе были мнения академиков Давыдова и Шевырева, когда еще принималось серьезно дифирамбическое красноречие
профессоров Устрялова и Морошкина, когда даже фельетоны «Северной пчелы» требовали еще серьезных и горячих опровержений.
Сын этот был молодой
профессор, неверующий, которого мать, горячо верующая и преданная отцу Сергию, привезла сюда и упросила отца Сергия
поговорить с ним.
Алексей Владимирович Кругосветлов,
профессор. Ученый, лет 50-ти,
с спокойными, приятно самоуверенными манерами и такою же медлительною, певучей речью. Охотно
говорит. К не соглашающимся
с собой относится кротко-презрительно. Много курит. Худой, подвижный человек.
И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяца она уезжала из
С. и
говорила мужу, что едет посоветоваться
с профессором насчет своей женской болезни, — и муж верил и не верил. Приехав в Москву, она останавливалась в «Славянском базаре» и тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом.
Студент. А вы не верьте лжи — и не будете ввержены в обман, как
говорил у нас
профессор психологии. Дрянь натурка, вот в чем сила-с.
Но Вере было мало того, что он рассказывал. Она заставляла его еще и еще раз передавать ей в подробностях весь разговор
с профессором. Она интересовалась самыми мельчайшими деталями: какое было выражение лица у
профессора, каким тоном он
говорил про свою старость, что чувствовал при этом сам Коля…
Профессор говорил еще долго, но я его уже не слушал. Сообщение его как бы столкнуло меня
с неба, на которое меня вознесли мои тогдашние восторги перед успехами медицины. Я думал: «Наш
профессор — европейски известный специалист, всеми признанный талант, тем не менее даже и он не гарантирован от таких страшных ошибок. Что же ждет в будущем меня, ординарнейшего, ничем не выдающегося человека?»
Нам долго пришлось дожидаться; прием был громадный. Наконец мы вошли в кабинет.
Профессор с веселым, равнодушным лицом стал расспрашивать сестру; на каждый ее ответ он кивал головой и
говорил: «Прекрасно!» Потом сел писать рецепт.
«Читая эти два описания, —
говорит профессор В. А. Манассеин, — не знаешь, чему более дивиться: тому ли хладнокровию,
с которым экспериментатор дает сифилису развиться порезче для большей ясности картины и «чтобы показать больного большему числу врачей», или же той начальнической логике, в силу которой подчиненного можно подвергнуть тяжкой, иногда смертельной болезни, даже не спросив его согласия.
Кастера в своей «Histoire de Catherine II»
говорит, что детей было трое, из них младшая — княжна Тараканова, родившаяся в 1755 году; старшие же были сыновья, из которых один был жив еще в 1800 году, а другой еще в молодых летах, приготовляясь к горной службе, учился химии у
профессора Лемана и вместе
с своим учителем был удушен испарениями какого-то состава, пролившегося из разбитой по неосторожности бутылки.
— Ну, уж я думаю! Не притворяйся, брат, умником-то! Что там может быть приятного
с профессорами? А к нам к отцу вчера пришли гости, молодые чиновники из дворянского собрания и из гражданской палаты, и все
говорили, как устроить республику.
Профессор математики, ученый человек, европейская величина, а заставь его
поговорить с ребенком — он не может!
Мой товарищ по гимназии, впоследствии заслуженный
профессор Петербургского университета В.А.Лебедев, поступил к нам в четвертый класс и прямо стал слушать законоведение. Но он был дома превосходно приготовлен отцом, доктором, по латинскому языку и мог даже
говорить на нем. Он всегда делал нам переводы
с русского в классы словесности или математики, иногда нескольким плохим латинистам зараз. И кончил он
с золотой медалью.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не
говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему наук ставил, кажется, выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно,
с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о тогдашних
профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
Спрашиваю, кто сидит посреди —
говорят мне:
профессор финансового права; а вот тот рядом — Иван Ефимович Андреевский,
профессор полицейского права и государственных законов; а вон тот бодрый старичок
с военным видом — Ивановский, у которого тоже приходилось сдавать целых две науки разом: международное право и конституционное, которое тогда уже называлось"государственное право европейских держав".
Катков тогда смотрел еще совсем не старым мужчиной
с лицом благообразного типа, красивыми глазами, тихими манерами и спокойной речью глуховатого голоса. Он похож был на
профессора гораздо больше, чем на профессионального журналиста. Разговорчивостью и он не отличался. За столом что-то
говорили об Англии, и сразу чувствовалось, что это — главный конек у этих англоманов и тогда самой чистой водылибералов русской журналистики.
„Неофитом науки“ я почувствовал себя к переходу на второй курс самобытно, без всякого влияния кого-нибудь из старших товарищей или однокурсников. Самым дельным из них был мой школьный товарищ Лебедев, тот заслуженный
профессор Петербургского университета, который обратился ко мне
с очень милым и теплым письмом в день празднования моего юбилея в Союзе писателей, 29 октября 1900 года. Он там остроумно
говорит, как я, начав свое писательство еще в гимназии, изменил беллетристике, увлекшись ретортами и колбами.
Взошел на кафедру маленький, горбатенький человечек. Черно-седая борода и совсем лысая голова
с высоким, крутым лбом.
Профессор русской литературы, Орест Федорович Миллер. Он
говорил о Византии, о византийском христианстве, о «равноапостольном» византийском императоре Константине Великом. Из-за кафедры видна была одна только голова
профессора.
Говорил он напыщенным, декламаторским голосом, как провинциальные трагики.
Папа очень сочувственно относился к моему намерению.
С радостью
говорил, как мне будет полезна для занятий химией домашняя его лаборатория, как я смогу работать на каникулах под его руководством в Туле, сколько он мне сможет доставлять больных для наблюдения. Он надеялся, что я пойду по научной дороге, стану
профессором. К писательским моим попыткам он был глубоко равнодушен и смотрел на них как на занятие пустяковое.
Говорили, конечно, и
с эстрады, —
профессор, Будиновский, Токарев. Но было у них, как обычно теперь: им наносились удары слева, они стыдливо чуть-чуть защищались, а свои удары направляли вправо, в пустоту.
Во дворце решили, что она умерла от удара. Сама Анна Иоанновна видела раз, как она кашляла
с кровью; по разным признакам надо было ожидать такой смерти,
говорили доктора. Вспомнили теперь, будто
профессор физики и вместе придворный астролог (Крафт) за несколько дней предсказывал ее кончину. Утешались тем, что суженого не избегнешь.
Иногда
профессор истории, среди красноречивого повествования о победах Александра Великого, от которых передвигался
с места на место парик ученого, густые брови его колебались, подобно Юпитеровым бровям в страх земнородным, и кафедра трещала под молотом его могущей длани, — иногда,
говорю я, великий педагог умильно обращался к Адольфу со следующим возгласом...
Как пристали к баронессе темный галстучек, амазонское платье а la reine de Suede [Как у королевы Швеции (фр.).], отважная верховая езда по следам гончих, ученые словопрения
с профессорами и даже чернильные пятна на пальчиках ее и манжетах! Настоящая Христина! — так
говорили ее поклонники; а последних было у ней довольно, потому что желание владычествовать и обязывать заставляли ее быть великодушною, очень часто к собственному вреду.
Я уже не
говорю про низшие необразованные классы, но и
профессора, ученые, адвокаты и другие деятели
с высшим образованием режутся насмерть, грызутся, как звери, совершенно осатанели и потеряли всякую человечность.